земляк земляка видит издалека... Этот материал, подготовленный о легендарном писателе Колымы Олеге Куваеве, был недавно напечатан в газете «Литературная Россия». Его автор Вячеслав Огрызко - наш земляк, главный редактор вышеупомянутого издания, ныне проживающий в Москве.
 
       Первый раз Олега Куваева собирались принять в Союз писателей ещё в 1964 году – сразу после выхода в Магадане его первой книги «Зажгите костры в океане».
«Говорят, – сообщил он весной 1964 года родной сестре, – что в этом году я буду в Союзе писателей. Но этому я не верю».
Однако приёмная машина действительно завертелась.

«…в Союзе <писателей>, – сообщил он 26 ноября 1964 года своему товарищу по Певеку Владимиру Курбатову, – велели добавить фотографии и анкеты на предмет оформления».
Куваев даже стал собирать рекомендации. Одну из рекомендаций ему тогда дала заведующая отделом прозы журнала «Москва» Евгения Леваковская.

Это был человек со сложной судьбой и неплохим литературным вкусом. Когда-то она совсем ещё девчонкой влюбилась в слушателя института красной профессуры Александра Логинова. Однако этот роман продлился недолго. И уже в 1932 году восемнадцатилетняя красавица уехала залечивать душевные раны в Монголию. Там Леваковская три года отработала секретарём-машинисткой в управлении Государственной внутренней охраны. 

Потом последовало замужество за Николая Федосеева, рождение дочери, первые публикации в журнале «30 дней…»… А дальше – череда драматических событий.
Во-первых, в 1936 году у Леваковской умер от неудачной операции отец, который много лет проработал инженером-оптиком.
Во-вторых, в 1937 году чекисты пришли за её мамой. Она была зубным врачом. В чём заключалась её вина, дочери не сообщили. Приговор оказался суров: ещё не старую женщину сослали на пять лет в Котлас. Позже родные добились направления дела матери Леваковской на пересмотр. Но пока бумаги блуждали по инстанциям, человек скончался.
В-третьих, из-за сосланной матери Евгении Леваковской в 1937 году вкатили строгий выговор по комсомольской линии (его сняли лишь в 1938 году).

Чуть-чуть положение выправилось в 1939 году. Леваковскую приняли в Литинститут. Но вскоре началась война.
«Служила, – рассказывала она потом в своей автобиографии, – санинструктором роты автоматчиков и стрелковой роты 225 стрелк<ового> полка 23 с<трелковой> д<ивизии>. Участвовала во всех боях, за исключением того времени, когда бывала ранена. Ранения пулевые в бедро и голень, тяжёлая контузия, остальные – лёгкие» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 3306, л. 12).

Спасибо Валентину Катаеву. Он в войну не позабыл свою бывшую ученицу. В 1942 году мастер, будучи в Куйбышеве, обратился к оргсекретарю Союза писателей Петру Скосыреву.
«Писательница Леваковская, – сообщил он литчиновнику, – автор нескольких книг, например, «Кочуй счастливо!», которую вы, вероятно, читали и знали, подаёт заявление о вступлении в Союз. Я лично поддерживаю. Прошу Вас не очень мариновать Леваковскую, продвиньте её побыстрее» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 3306, л. 54).

Вскоре после войны Леваковская ушла от мужа к лётчику-испытателю Леониду Юнгмейстру. Тогда же её взяли консультантом по военно-художественной литературе в аппарат Союза писателей СССР. Позже она показала себя строгим редактором в издательстве «Советский писатель» и неплохим преподавателем на кафедре литературного мастерства в Литинституте.

Рассказывая о себе, Леваковская любила вспоминать свою первую поездку в Магадан. Дело было летом 1956 года. На Колыме уже как три года закончилось полное владычество чекистско-золотодобывающего треста «Дальстрой». Власть перешла к администрации созданной Магаданской области. Но Центр почти ничего не знал, как в новой области обстояли дела с культурой и литературой. 

С другой стороны, местные таланты продолжали вариться в собственном соку. Столичный литгенералитет поручил Леваковской принять участие в первом смотре литературных сил Магаданской области и наладить литературные связи Колымы с Москвой.

А кто тогда на Колыме занимался литературой? Недавно освободившиеся из лагерей Валентин Португалов (он до ареста, к слову, учился в Литинституте на одном курсе с Константином Симоновым) и Гавриил Колесников. Из бывалых людей стоило бы вспомнить Галину Остапенко, Бориса Некрасова, Николая Козлова, Петра Нефёдова… Среди молодняка выделялись Владимир Сергеев, Геннадий Фатеев и Анатолий Черченко…

Леваковская в свой приезд в Магадан всех растормошила. Многих она обнадёжила. А сколько рукописей магаданцев ею было пристроено в столичные редакции!
Видимо, Колыма Леваковскую чем-то околдовала. Она и после возвращения в Москву ещё много лет продолжала интересоваться Севером и опекать магаданцев. В число её подопечных попал и Куваев.

11 июня 1964 года Леваковская дала молодому писателю свою рекомендацию в Союз писателей.

«С произведениями Олега Куваева, – призналась она, – я познакомилась впервые года три тому назад. Один из его рассказов, привезённый Андреем Алдан-Семёновым из Магадана, не был опубликован в журнале «Москва» лишь потому, что быстро появился в альманахе «На Севере Дальнем».

В 1962 году в журнале «Вокруг света» был напечатан цикл очень интересных рассказов Олега Куваева. Сейчас рассказы эти изданы отдельной книгой в Магадане, а издательство «Молодая гвардия» уже включило их в план переизданий – случай, как известно, не часто имеющий место.

В номере шестом журнала «Москва» за нынешний год есть статья о молодой магаданской прозе, где о Куваеве говорится как об одарённом молодом прозаике. Я прочла всё, опубликованное Олегом Куваевым, читала и маленькие повести, над которыми он сейчас работает. Я считаю Куваева не только человеком талантливым, но и овладевшим уже – несмотря на крайнюю занятость основной работой, он – геолог – немалым литературным уменьем.
Со всей ответственностью я горячо рекомендую Олега Куваева в члены Союза Советских Писателей» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 3107, л. 46).

Добавлю: упоминаемая в рекомендации статья в журнале «Москва» была тоже написана Леваковской.

«На страницах куваевских рассказов, – утверждала Леваковская, – вы не встретите «звёздных мальчиков», тех, что на довольно крупные подачки состоятельной родни, сидя за ресторанными столиками, размышляют о судьбах поколения» («Москва». 1964. № 6).
Годом позже Леваковская написала и предисловие к первой московской книге Куваева.

Значит ли это, что Леваковская всегда была права и вела себя образцово? Нет, до идеала ей было далеко. Это ведь она в 1963 году зарубила в «Москве» повесть писателя-фронтовика Константина Воробьёва «Почём в Ракитном радости». 
Её возмутил герой, на чьих глазах в начале 30-х годов на курской земле проходила коллективизация и который в войну оказался в немецком плену. Она искренне не понимала, зачем автору понадобилось ворошить кровоточившее прошлое.

«Произведение К.Воробьёва, – заявила Леваковская во внутренней рецензии, – прежде всего очень отдаёт манерностью и подражательством. Пресловутый поток сознания не даёт покоя многим молодым авторам, а управиться они с этой формой не могут, повествование всё время рвётся, время действия путается, то и дело задаёшь себе вопрос – когда же тот или иной эпизод происходит, маловажные детали заполоняют передний план.
Чувствуется подражательство и в стремлении автора уж очень сгустить краски во всём отрицательном. В детстве мальчика заставляют быть подлым и окружают подлые люди, подводящие невинного человека под расстрел.

После освобождения из тюрьмы, сорок человек фронтовиков оказываются подлецами, повернувшими товарищу спину.
Бежавшие из немецких концлагерей военнослужащие заранее знают, как будут их мучить смершевцы (почему-то автор называет их «мершевцами») с глазами ящеров и насколько могут поэтому отступают вместе с партизанами, чтоб подольше не встретиться с советской армией.
Пожалуй, единственное светлое пятно во всей биографии героя – встреча его с литовской девушкой и её семьёй, только они одни бесстрашно и дружески о нём в трудные минуты заботятся.

Несмотря на многочисленные выпивки на последних страницах и призывы сельчан писать не только о Литве, но и о них, потому что у них теперь жить тоже стало хорошо, повесть в целом производит очень мрачное впечатление.
 Надуманного, а то и просто фактически неверного в повести немало». (РГАЛИ, ф. 2931, т.1, д.62, лл. 15-16).

Но Леваковская была не права. Что придумал Воробьёв? Разве в коллективизацию власть не перегнула палку? А что – в войну никто не оказывался в фашистском плену и потом не проходил жёсткие проверки спецслужб? Всё это было. И почему об этом надо было молчать? Оценивать Воробьёва следовало по другим критериям: насколько глубоко автор вник в драму своего героя.

Зарубила Леваковская осенью 1963 года в «Москве» и первые рассказы учителя из Анапы Виктора Лихоносова.
«Рассказы Лихоносова, – утверждала она, – как бы «ни о чём». Имею ввиду «Девочку с персиками» и «Все поезда уходят без меня». Они строятся не на конкретной мысли, не на факте – событии, содержание их невозможно пересказать, ибо весь рассказ это – настроение, впечатление, цепь каких-то смутных раздумий, случайных воспоминаний, случайных картин, почерпнутых из внешнего мира, которые так или иначе связаны с воспоминаниями, с впечатлением. Импрессионизм? Нет. Импрессионизм, хоть и суживал внешний мир, но импрессионисты были совершенно понятны и, скажем в скобках, зачастую весьма жизнерадостны. Селинджер? Но ведь Селинджера читаешь, видишь человека, окружающий мир и действенную связь героя с этим миром, видишь движение событий, и подчас весьма драматичное.

В рассказах Лихоносова, кроме отлично переданного настроения почти безвыходной грусти и разочарования и бессвязно проносящихся мимо героя мгновенных картин окружающего мира нет ничего.
Лично для меня этого в литературе мало. Если это – всё тот же поток сознания, то мне он представляется скорее полным распадом формы, а форма распадается может быть потому, что никакой чёткой мысли, замысла, которые потребовали бы действенных образов, движения сюжета, у автора и нет» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 79, лл. 145–146).

Леваковской нужна была героика. Но ведь жизнь-то состояла не из одних подвигов.
Отвергая «окопную правду», «лейтенантскую» прозу и деревенщиков, Леваковская в то же время продолжала опекать многих бывших и новых северян, но только тех, кто воспевал романтику и героизм. Как она ратовала за многие возвышенные сочинения одного из бывших узников ГУЛАГа Андрея Алдан-Семёнова! 

Правда, когда Алдан-Семёнов в 1966 году предложил «Москве» роман о гражданской войне «Красные и белые», Леваковская, отметив объёмность замысла писателя и уникальность собранного автором материала, призналась, что выстроить цельное художественное полотно ему пока не удалось. Как опытный редактор, она подсказала, в каком плане следовало бы тому продолжить работу над книгой.

А вообще, повторю, Леваковская ещё долго следила за литературными – и не только литературными – событиями Колымы и Чукотки.