Колымская земля сказала: «С Богом, иноходец!». Игорю Кохановскому исполнилось 85 лет
12-04-2022, 15:08. : kolyma
Игорю Кохановскому исполнилось 85 лет
Песни на слова советского и российского поэта Игоря Кохановского исполняли Владимир Высоцкий, Клавдия Шульженко, Юрий Антонов, Тамара Гвердцители, Лев Лещенко, Иосиф Кобзон, София Ротару, Вячеслав Добрынин, Игорь Николаев, Ирина Аллегрова, "Земляне", ВИА "Самоцветы". 2 апреля Игорю Васильевичу исполнилось 85 лет.
Появившись на свет в Магадане в начале "Большого террора" в семье репрессированного сотрудника "Дальстроя", Игорь Кохановский волей судьбы оказался в столице и даже - за одной партой с Владимиром Высоцким. Эта публикация, напечатанная в «МК», посвящена юбилею И. Кохановского.
- Вы написали несколько книг о Высоцком и дали десятки интервью. Возможно ли после всего сказанного вспомнить какой-то новый эпизод?
- В апреле 1965 года, когда было решено, что уезжаю работать в Магадан, я устроил отходную. На посиделки пришли девушка, с которой я встречался, моя сестра, мама и Володя.
Сидели, выпивали, и тут он попросил тишины, достал из кармана листок бумаги, где фломастерами был написан текст "Мой друг уехал в Магадан", каждый куплет разными цветами.
Он спел нам эту песню и подарил ее мне. Листок долго-долго у меня хранился, но потом куда-то подевался.
- В 1937 году родились Валентин Распутин, Владимир Маканин, Александр Вампилов, Андрей Битов, поэты Белла Ахмадулина и Юнна Мориц, драматург Марк Розовский - целая плеяда выдающихся литераторов. Какое объяснение можно дать такому феномену?
- Здесь не может быть внятного ответа. Так звезды сошлись. В ответ на репрессии в стране родились мы, которые в душе были против террора и всячески старались ему противостоять.
- Магадан 60-х был уголовной столицей Союза?
- В 1965 году абсолютно никакого блатного налета у города не было. Все блатные уже уехали на материк. А те, кто там остался, - сплошь интеллигенция. Например, Ирина Казимировна Янковская (ее девичья фамилия Корвин-Пиотровская) - полька по национальности.
Ее родителей подвергли репрессиям, а когда она окончила школу, ее тоже посадили. Она отмахала полтора десятка лет в лагерях. Вот таких людей я встречал там. Многие из них работали на Магаданском телевидении.
- Как тюремная субкультура повлияла на ваше творчество?
- С блатной песней связана такая история. 1953 год. Умирает усатый вождь, объявляют амнистию, причем только уголовникам. Наш двор на улице Неглинной, 14, превратился в воровскую малину. Двор был квадратным по форме, проходной: два выхода по диагонали, в двух других лежали катушки от кабеля.
Их превратили в столы, на которых разливали спиртные напитки, играли в карты. Мне тогда мама, как раз после окончания семилетки, подарила гитару.
А тут собирается компания: вор-карманник Карпуха своими длинными музыкальными пальцами играл на гармошке, другой - на гитаре. Они пели:
Шнырит урка
в ширме у майданщика,
Бродит фраер
в тишине ночной,
Он вынул бумбера,
осмотрел бананчика,
Зыцал по блатному:
"Штемп, легавый, стой!"
Ничего не понятно, а завораживало. "Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела" или "Алешка жарил на баяне..." очаровывали своей лихостью, так что я попросил показать аккорды на семиструнной гитаре и очень быстро научился.
И, зная с колыбели весь репертуар Вертинского, развлекал новых друзей его песнями.
- С чего же все началось?
- С Высоцким мы окончили вузы одновременно, он - Школу-студию МХАТ, а я - МИСИ им. Куйбышева. Я работал на стройке газового кольца вокруг Москвы. Не виделись целый год, и когда встретились, вдруг услышал "Синие, зеленые, желтые, лиловые".
Это были его первые песни. Он сделался центром внимания, все девочки были его.А я из белой зависти сочинил "Бабье лето". В самом начале у меня было всего четыре песни: "Бабье лето", "Как у Волги иволга", "За звездами вослед" и "Перекресток". Куда бы мы с Володей ни приходили, он пел свои песни, а потом передавал мне гитару.
Первая песня из моего репертуара быстро разошлась. В 1964 году мне позвонила какая-то женщина и спросила: "Это вы написали строки "Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом?" Я - Тамара Маркова, аккомпаниатор Клавдии Ивановны Шульженко.
Я ехала в электричке, и студенты пели эту песню, но никто не знал автора. Сказали - Евтушенко. Позвонила Евтушенко, он ответил: "Это не я".
Тогда позвонила Рождественскому, он тоже: "Это не я". Кто-то предположил, что по стилю похоже на Булата Окуджаву. Но он сказал то же самое. Автора искали, пока знаменитый конферансье Борис Брунов не сказал: "Так это парень, что за моей дочкой ухаживает. Вот его телефон".
Мы познакомились с Шульженко. Она, уроженка Харькова, с украинским говорком произнесла: "Вы знаете, Игорь, я очень много пела песен о любви, но вам хочу признаться, что ничьи стихи меня так не трогали, как ваши".
Я уехал в Магадан и вернулся в столицу через 4 года. Мой приятель Наум Олев поинтересовался: "Что там с песнями?" А когда узнал, что я стал к ним равнодушен и перешел на гражданско-философскую лирику, убедил меня вернуться.
Олев работал со всеми известными композиторами. Мои стихи "Возвращение романса" ему очень понравились, и он захотел их показать Оскару Фельцману. Наум позвонил ему, говорит: "Вы же знаете "Бабье лето", могу познакомить с автором". "Жду", - послышалось в трубке.
Садимся в такси, приезжаем. Фельцман берет лист со стихами, приговаривая: "Так. Так". Садится к роялю, и через полтора часа музыка была готова.
Как только песня появилась в исполнении Муслима Магомаева, я сразу стал популярным, начал сотрудничать с вокально-инструментальными ансамблями "Поющие сердца", "Добры молодцы", "Красные маки" и "Здравствуй, песня".
- В СССР было столько ярких поэтов-песенников.
- Существовало творческое соревнование с Мишей Пляцковским, Леней Дербеневым, Михаилом Таничем, Игорем Шафераном. Мы все были членами художественного совета, пусть там многое рубили, как, например, первые песни Андрея Макаревича.
Но был подход строгий к стихам, чтобы не было такой абракадабры, как сегодня. А когда все стало на коммерческой основе, это окончательно загубило песню. Мелодия исчезла как таковая, остался речитатив.
- С вами не случалось такого, как с молодым Макаревичем?
- С Давидом Тухмановым мы написали "Старую мельницу", и этот шлягер попал в немилость у композитора Никиты Богословского, который был ярым антисемитом.
Услышав "Мельницу" в передаче "С добрым утром!", он изрек: "Что у вас на радио за жидовские штучки?" Песню сняли с эфира, запретили, но она нашла путь к слушателю.
- Правда ли, что гонорары у песенников в СССР были огромными? Юрий Ряшенцев, написавший, как сказали бы сейчас, тексты к саундтреку "Трех мушкетеров", купил первую машину.
- При советской власти всех редакторов литжурналов вызывали в конце года в ЦК и давали установки.
Поехал туда и поэт Андрей Дементьев, а когда вернулся, с изумлением сказал: "А вы знаете, что Кохановский в десятке самых богатых авторов страны"? У меня отчисления после 1975 года пошли такие, что я мог за месяц купить "Жигули".
- Назовите ваши главные "звучащие" произведения.
- Это "Элегия" ("Где это было? В каком краю, каком столетье..."), песня из фильма "Большое космическое путешествие" ("Ты мне веришь или нет"), "Суженый мой".
- Как вы отпраздновали юбилей?
- Никак! Мне ничего не хочется. Конечно, я дал стихи в "Литературную газету", "МК" и другие издания. Моя старшая сестра - солистка Большого театра. Она на пенсии, ей 89 лет. Я думал, что мы с ней и еще одним приятелем в ЦДЛ отметим. Но сестра сказала: "Нет, не могу, у меня нет сил". Тем более, погода резко меняется, она себя плохо чувствует.
Друзей у меня практически нет. Есть товарищ Андрей Молчанов. Он прозаик, пишет детективные истории. И Алексей Козин, издавший диск с моими песнями "Шуры-муры". Вот и весь круг общения. Я веду очень замкнутый образ жизни. Бывшие друзья ушли. Да их особенно и не было - только творческие связи, а не настоящая дружба, как с Володей Высоцким.
Предлагаем читателям стихотворение из книги Кохановского "Вечный стимул".
Казалось мне,
кругом сплошная ночь,
тем более,
что так оно и было.
Владимир Высоцкий
Бывает, вспомню Магадан,
где я родился, но и где я
вторично к тридцати годам
свое отпраздновал рожденье,
начав свой путь (почти с нуля)
как журналист и стихотворец,
и мне колымская земля
сказала: "С Богом, иноходец!"
Здесь были первые шаги
трудны, но не от гипоксии
в стихии северной тайги
на самом краешке России,
где ветер, вечно груб и шал,
гулял в любое время года,
где не хватало кислорода,
а я свободнее дышал.
Здесь посетил меня мой друг,
чье творчество - сама эпоха...
(Ему в то время было плохо -
крепчал поклеп партийных сук.)
Душой творца и скомороха
он принимал иной недуг людской
иль чей-нибудь конфуз
то словно фарс, то словно драму
своей судьбы, избравшей курс
(притом отнюдь не как рекламу)
тот, что держал его на грани
паденья в пропасть грубой брани,
где затаенная хула
всегда обжечь его могла,
как кипяток в закрытом кране.
На грани той свой дар взрастив,
канатоходцем без страховки,
рискованно, но без рисовки,
не раз хулителей смутив,
презрев падение с каната,
он шел - в том главный был мотив
его души, его таланта.
В том видел главный свой искус
раскованный певец эпохи,
ее почувствовавший пульс,
поднявший истин тяжкий груз,
познавший риска острый вкус,
вдруг оборвавший песнь на вдохе...
Я помню, как бродили мы
тогда в весеннем Магадане
среди рассветной полутьмы,
скрывающей от нас в тумане
дома, людей и те года,
что встретим,
как два сводных брата,
не ведая, где и когда
меж нами клин вобьет неправда.
Наговориться не могли,
не допуская, кроме тризны,
что где-то там, в иной дали
вдруг разойдутся наши жизни.
Он будет всюду на виду,
как датский принц на авансцене,
незащищенный, на свету...
И славы яркая арена
закружит в замкнутом кругу
той вседозволенности ложной,
где, как в колымскую пургу,
и некогда, и невозможно
взглянуть хоть раз со стороны
на самого себя спокойно...
Он, словно в детстве пацаны,
был не способен на такое.
Он словно делался глухим
к звонкам беды, звонкам опасным,
а те, кто был в то время с ним,
поладили с его напастью,
заботясь больше о своем
присутствии в ближайшем круге,
чем о пытавшем на излом,
сжигающем его недуге,
с которым биться в одиночку
поэт не в силах был уже
и, может быть, в своей душе
на том бессилье ставил точку.
Один лишь Бог его уход
отсрочить мог бы хоть немного,
и сам поэт, ведя свой счет,
с отсрочкой уповал на Бога...
Еще, конечно, уповал
на женщину своей судьбины,
он с нею столько раз всплывал
со дна погибельной пучины,
сигналы SOS ей подавал,
как в песне той про субмарину...
Он лишь на Бога да Марину
в своем спасенье уповал.
Как в клетке, в суете мирской
он пестовал талант свой редкий,
подняться мог над суетой -
не мог расстаться с этой клеткой.
Я знаю, как он тосковал
о тихом доме, о покое,
но суеты безумный бал
опять захлестывал волною.
Его знак звездный Водолей
адресовал ему, как тосты,
безмерную любовь людей...
Чем ночь темней, тем ярче звезды.
И вся грядущая беда
была еще небесной тайной,
когда мы встретились тогда,весной
в далеком Магадане.